— Полно молоть-то. Пусть я беру с людей больше, чем раньше, да ведь за эту кучу бумажек люди дают мне одно дерьмо.

Выехав на быстрину, он положил багор в лодку. Его сеть — с виду огромный клубок безнадежно спутанных бечевок — была правильной круглой формы, с двойным кольцом грузил. Никодемус, став на острый, точно птичий клюв, нос своего челна, который и весь-то напоминал стройное тело ласточки, уверенным, плавным движением забрасывал сеть в воду — возможно дальше влево, а потом, по широкому полукругу, вел ее возможно дальше вправо. Секунду его сеть, подобно парашюту, парила в воздухе. И только в воде тяжелое ожерелье из свинцовых шариков, тонувших быстрее, чем сеть, стягивало ее и замыкало вокруг пойманной рыбы.

Иоганна остановилась. Оторвавшись от своих дум, она впала в то странное оцепенение, которое приковывает к месту всякого, какие бы заботы его ни удручали, стоит ему лишь увидеть, как рыбак забрасывает в воду невод. Мальчик Давид, следовавший за Иоганной на расстоянии, тоже остановился. Под мышкой он зажал скатанное в трубку черное с желтыми разводами одеяло.

Когда Никодемус втащил в лодку сеть, в которой билась пойманная рыба, Иоганна, снова охваченная тяжкими думами, двинулась дальше. Опять владели ею ужасы того страшного часа, когда Вюрцбург пылал под шквалом низвергающегося с неба огня.

Давид незаметно проскользнул в сарайчик и через минуту, как пугливый олененок, затерялся в чаще ивняка.

Скатанное в трубку одеяло было брошено на кровать. Иоганна несколько раз прочла записку со словами «Ученики Иисуса» и промолвила улыбаясь:

— Точно в сказке. Но это, конечно, ошибка.

Она вышла из сарайчика и внимательно огляделась по сторонам: может быть, рассыльный, по ошибке принесший сюда одеяло, еще где-нибудь поблизости? Но ничего не увидела и не услышала, кроме ворона, с громким карканьем летавшего над выгоном.

А Давид, огибая горы мусора, мчался бегом на собрание учеников, которое каждый день начиналось ровно в шесть часов вечера.

Иоганна с видом знатока большим и указательным пальцем пощупала добротную ткань.

— Чистая шерсть, — сказала она со вздохом. — А ведь я и сейчас иной раз ночью порядком мерзну без одеяла. Что же будет зимой? Зимой оно меня спасло бы.

Она скинула платье и села на бережок в своем импровизированном купальном костюме — тесно облегающее белое шерстяное трико, почти неотличимое от ее нежной кожи, и голубая шелковая косынка, которую она повязывала на груди крест-накрест. Края косынки Иоганна слегка оттянула руками, чтобы и ее маленькая грудь, которой еще не касался взор мужчины, тоже получила свою долю солнца.

Шум раздвигаемых ивовых ветвей заставил ее вскочить и насторожиться. В ту же минуту из-за кустов вынырнул американский солдат. Растерявшись, он сказал:

— Простите, ради бога!

А сам глаз с нее не сводил, словно повинуясь чьей-то указующей руке. Милое видение вызвало в его душе неизъяснимое чувство, которое тут же потонуло в замешательстве.

Иоганна не умела скрывать свои чувства; она невольно втянула голову в плечи, стыдясь своей наготы. Не то чтобы она испугалась солдата. Разве ей не пришлось за те двадцать пять минут пережить тысячекратную смерть и уничтожение, когда, казалось, самая земля вот-вот взорвется и поглотит рушащиеся здания, и бегущие дети безнадежно увязали в растопленном месиве асфальта. Ей ли пугаться голубых глаз какого-то американца!

Он сказал:

— Славная сегодня погодка! — И так как она не ответила, спросил, запинаясь: — Может быть, мне уйти?

Почему-то ее тронуло его смущение, она сама не знала почему. Почему-то она ответила: «Подождите минуточку» — и легким, эластичным шагом бросилась к сарайчику, прятавшемуся за высокими кустами.

Шерстяное трико Иоганна не сняла — у нее не было другого — и только надела свое единственное платье. Набрасывая на плечи голубую косынку и завязывая ее свободным узлом, она спрашивала себя, не будет ли нескромно носить в его присутствии платок, который он только что видел на ее обнаженной груди. Почему я не сказала ему: «Да, пожалуйста, уйдите!» Она так и не ответила себе на этот вопрос. И все-таки оставила косынку на шее.

Солдат, опустившись на землю, стал глядеть куда-то вдаль, за реку, — и вдруг очутился на отцовской ферме в родной Пенсильвании, куда он только что приехал, возвратившись с войны. Майкл, французский террьер, мчится к нему со всех ног, словно готовый выскочить из собственной шкуры, тявкает, виляет хвостом, лижет ему руку и, наконец, опрокидывается на спину, ожидая привычной ласки, и от удовольствия скалит зубы, будто смеется. Отец говорит: «Вот ты и вернулся!» А мать стоит за дверью и от радости не в силах шагу сделать.

— Эту яблоню я хотел тогда подрезать. Да не пришлось. Надо было срочно уезжать…

Грациозная трясогузка в черно-белом наряде, кокетливо прыгавшая перед ним с камня на камень у самого края реки и то и дело окунавшая хвостик в воду, вывела его из задумчивости — и Стив снова увидел себя в Европе, на берегу Майна, и стал гадать, вернется Иоганна или не вернется.

Долговязый, поджарый сын пенсильванского фермера принадлежал к той породе деревенских жителей, у которых, невзирая на самый взыскательный выбор нового костюма, руки почему-то всегда торчат из рукавов. Его длинное лицо, на котором белесыми были даже брови и ресницы, представляло пока лишь набросок будущего сильного лица мужчины. Из ясных, глубоко сидящих светло-голубых глаз, казалось, глядела душа его предков — шведов и немцев, двести лет назад уехавших в Америку. Он, несомненно, выполнял на войне все, что от него требовали, а при случае и сверх того. И в таких случаях не было недостатка. С детства он уже знал десятка два немецких фраз, а общение с пленными настолько расширило его запас немецких слов, что он без труда объяснялся с местным населением.

Американец услышал легкие шаги и оглянулся. Чулок у Иоганны не было. Ее проворные белые ноги грациозно переступали через узловатые корни ив. Вылинявшее голубое ситцевое платьице не скрывало очертаний ее фигуры. Стив поднялся, постепенно выпрямляясь во весь рост.

Он был всего на два года старше Иоганны и так же неопытен в любви, как она.

Он сказал:

— Мне очень жаль, что я помешал вам. Вы, наверно, полежали бы еще на солнышке, правда?

Она возразила, выгораживая его и себя:

— Нет, уже становится прохладно.

Стив вытер взмокший лоб. Многие его однополчане познакомились с молоденькими немками и охотно показывались в их обществе. Он больше всего завидовал именно этой стороне их успехов. Но сейчас он об этом не думал.